Меню
16+

Общественно-политическая газета «Трибуна»

15.05.2020 07:39 Пятница
Категория:
Если Вы заметили ошибку в тексте, выделите необходимый фрагмент и нажмите Ctrl Enter. Заранее благодарны!
Выпуск 52 от 14.05.2020 г.

Бессмертные письмена

Вспомним всех поимённо,

Сердцем вспомним своим,

Это нужно не мёртвым,

Это нужно живым.

Р. Рождественский.

 Учитель русского языка и литературы Светлана Фёдоровна Скрипченко: «Дорогие читатели, я не смогла в своё время передать сочинение ученицы на публикацию. И я дала слово ей и себе, что обязательно доведу дело до конца.

 Сейчас Инге Забазновой 32 года, она с мужем живёт в городе Москве и воспитывает дочь, думаю, будущую талантливую художницу: смешанная кровь, дар её родителей, Татьяны и Александра, слилась в одну – Победную кровь!

 Я по-прежнему работаю в школе учителем и не представляю себя в другой профессии. Переехав в город Санкт-Петербург, прошла профессиональную переподготовку в Ленинградском государственном университете имени А. С. Пушкина по программе «Коррекционная педагогика». Работаю учителем индивидуального обучения (на дому) в ГБОУ школе-интернате № 16 Пушкинского района Санкт-Петербурга. Поддерживаю дружескую связь с учениками».

 …Выбиваясь из сил, я бежала посреди лунной мостовой мимо зияющих подъездов, разбитых фонарей, поваленных заборов. Чёрные самолёты, лохматые, как пауки, с хищно вытянутыми лапами, беззвучно кружили надо мной, широкими тенями проплывали между заводских труб, снижаясь над ущельем улицы. Я ясно видела, что это были не самолёты, а угрюмые гигантские пауки, но в то же время это были самолёты, и они сверху выследили меня среди развалин погибшего города.

 Я бежала к окраине, где на высоте, хорошо помнила, стояла единственная неразбитая пушка моей батареи, а в живых там уже не было никого.

 Задыхаясь, я выбежала на каменную площадь, и вдруг впереди, под луной, в длинном пролёте улицы, возникли новые самолёты. Они вывернули из-за угла и понеслись навстречу мне в двух метрах от булыжной мостовой. Это были чёрные кресты с воронёными пулемётами на плоскостях.

 Я ворвалась в подъезд какого-то дома: всё пусто, темно – вымерло всё. Квартиры на этажах закрыты. Лифтовая решётка затянута паутиной. Не оборачиваясь, спиной ощутила ледяной сквозняк распахнувшейся двери и поняла: позади – смерть.

 Хватая кобуру на бедре непослушными пальцами, с тщетной попыткой дотянуться к пистолету, мертвея от своего бессилия, обернулась. В проёме парадного горбато стоял плоский крест самолёта, щупающими человеческими зрачками целясь в меня, и этот крест из досок должен был сделать со мной что- то ужасное. Тогда, всем телом прижимаясь к стене, напрягаясь в последнем усилии, ватными пальцами схватила ускользающую рукоятку пистолета, лихорадочно торопясь, подняла онемелую руку и выстрелила. Но выстрела не было…

 Я закричала и, сквозь сон услышав задушенный рвущийся крик, вскочила с кровати, села на смятой простыне, с изумлением озираясь: где я нахожусь?

 Да, утро выдалось тяжёлое. После страшного сна голова шла кругом. Я внутренне напомнила себе: «Инга, не забудь сходить к дедушке Кондрату». «Он поймёт меня,- думала я, — потому что видел все ужасы войны и концлагерей не во сне, а наяву!».

 Я вышла из дома и направилась в сторону старого литейного завода. Совсем недалеко от него живёт Кондратий Васильевич, человек – легенда. Восемьдесят лет в партии.

 Аккуратный домик в цветах. Дверь открыла внучка Шура, миловидная женщина. Сдержанной доброй улыбкой встретил меня хозяин, почти столетний старик. Двигаясь легко и непринуждённо, он посмотрел на меня зорко и молодо и внятно и весомо произнёс: «Проходи, Инночка, у меня уже есть один гость, друг молодости Анатолий Зевков».

 Он усадил меня в своё кресло, сам присел на диван. И, не скрывая своего расположения ко мне, добродушно проговорил: «Молодец, Инночка, не забываешь стариков! Но вижу по глазам: не просто так зашла».

 Я рассказала о своих заботах. Ведь передо мной – сама история Бухенвальда. Дед Кондрат, простой рабочий литейного завода, пронёс через свою жизнь всё лучшее, что заложено в русском народе. Он был всегда верен принципам доброты честного труда.

 «Я хочу узнать больше о вашем пребывании в концлагере и просто поговорить по душам, — сказала я после долгих рассказов о своём сне. Дед Кондрат и Анатолий Зевков оживились, посыпались реплики, вопросы. Кто да что, откуда, когда? Потом стали вспоминать. Я их не перебивала, отбирая самое ценное в копилку памяти.

 Когда дед Кондрат говорил о немцах, глаза его темнели, сжимались крепкие, как камни, кулаки, из уст вылетали разящие слова: «Разве это люди? Эти презренные фашисты! Вся гитлеровская погань боялась нас, потому что мы – русские!»

 Заблестев стёклами очков, заговорил молчаливый Анатолий:

В застенках, где темно и сыро,

Ваш дух не сломят палачи –

Бойцы, не видимые миру,

На смерть идущие в ночи!..

 Мы все затаили дыхание под впечатлением суровых строк.

 « …От утра к утру вели нас из лагеря на химзавод. Видели только булыжники под ногами. Колоннами ходили. Мастер у нас Вилли был. Очень стар был. А мы все равно боялись его. Мог дать под зад ногой. Но иногда жалел, пускал погреться в свой кабинет», — чуть подавшись вперёд, продолжил рассказ Анатолий.

 Дед Кондрат: «Нам под выходной выдавали буханку хлеба и пачку маргарина. На шестерых. Делили. Кому? Разыгрывали отрезанный кусок. Один отворачивался спиной, называл фамилию. Каждому так хотелось корочку получить. Дольше жуётся. Если кто- то жевал в одиночку, в углу, его ненавидели».

 Анатолий Зевков: «Ели мы тогда, кажется, всё, кроме земли и взрывчатки. После большого взрыва приказали нам трупы вытаскивать из-под обломков. Попадались изредка металлические коробочки, в которых немцы носили обед, – хлеб, смазанный маргарином. Стряхнёшь чуть-чуть песок и ешь… Не пропадать же добру».

 Дед Кондрат: «Плети зарабатывали в столовой. Посмей высунуться из очереди. Ровненько стой. Чуть нарушишь ранжир – по спине. Выдадут порцию баланды, хлебаешь на ходу, как собака. Лишь однажды мне удалось два раза получить. Радовался и дрожал: вдруг кому – нибудь не хватит… Однажды я решил сделать чемоданчик. Для девушки, которая понравилась. Дощечек натаскал через проходную. Каждую щепочку возле сердца грел. Ножовку раздобыл, гвоздиков, клея столярного. И – сделал! Как она была довольна!»

 Анатолий улыбается и говорит: «Не помню, хоть убей – ничего не помню насчёт девушки, наверное, и внимания не обращал»…

 «Да… Идут годы, а в памяти и в душе всё ещё тревожно и гнетуще отзывается наша каторга на чужбине. Горькой болью всплывают вот эти стихи. Их мы сочиняли всем бараком:

В Германии лютой, в песчаных степях,

Стояли бараки большие.

А в них – каторжане, живой ещё прах

Сынов неоглядной России.

Кусочек бы хлеба, хоть каплю воды…

Товарищ мой милый, ко мне подойди,

Укрой мои плечи соломой…

Я чувствую: нет уже силы в груди,

Сражён я недугом холодным.

Кому я открою, что ты заболел?

Поведаю отчему краю

Про нашу недолю, смертельный удел,

Я сам, как свеча, догораю».

 После минуты молчания дед Кондрат поднялся не спеша с дивана, подошёл к этажерке с книгами, взял небольшой томик и протянул его мне: «Вот, Инночка, здесь письма людей, которые погибли и захоронены на чужой земле. Так и не увидели они близких. Я не раз их прочитывал и думаю, что некоторые из писем можно положить на музыку. Они, как лучшие песни народа, летят сквозь века. Начни-ка с Иосифа Липова. Этот парень наш земляк. Только читай, Инночка, громче».

 Дед Кондрат раскрыл книгу на нужной странице. Чувствовалось, что он знает её, как собственный характер. Сказал: «Это письмо любимой Иосиф писал за день до казни».

 И я начала читать:

 «Моя любимая Маша! Живи и радуйся. Мне это не суждено, но я утешаюсь тем, что моя жизнь, моя работа не были напрасными. Поплачь, Маша моя, и в печали ты найдёшь много друзей, которые будут тебе друзьями и в веселье. Мужайся! И впредь помни: смелей, Маша! Если сможешь, то спой свою любимую песню! Ведь сколько мужества, сколько силы придаёт песня! Друзья! Я ощущаю ваши руки в своих руках, я слышу вашу клятву, и я благодарен вам. Будьте здоровы и не забывайте! Прощай и ты, моя Машенька, моя любимая, самое дорогое для меня существо! За всё, за что я благодарен этому миру, я хочу поблагодарить ещё раз тебя.

 Прощай, любимая! Выше голову, моя Маша! Твой Иосиф».

 Тут я запнулась, остановилась. Анатолий Зевков выручил меня, заговорил: «Он выстрадал эти строки в то время, когда в Бухенвальде задыхались от ядовитого смрада мертвечины. Ветер с Майданека приносил ужас. Из высокой трубы крематория в лагерь круглые сутки валил чёрный смрадный дым. К этому нельзя было привыкнуть! Дальше читай, Инночка…Последнее письмо Андрея Кошсецкого отцу».

 «Дорогой отец! Будь сильным! Я умираю тем, кем был в жизни: бойцом своего класса! Легко называть себя коммунистом, пока ты за это не должен расплачиваться кровью. А был ли ты им на самом деле, ты докажешь только в час испытаний. Я коммунист, отец. Можешь мне поверить, отец. Я не страдаю. Никто не увидит меня слабым. Последняя цель, которую я поставил перед собой, — умереть с достоинством… Прояви уважение к памяти своего сына! Преодолей горе! Ты ещё должен выполнить свою задачу. Ты её должен выполнить вдвое, втрое – ведь твоих сыновей уже нет в живых… Бедный мой отец, но и счастливый – ты пожертвовал ради своей идеи самым дорогим, что у тебя было. Война уже долго не протянется, и тогда настанет и Ваш час… Помните о тех, кто прошёл свой путь или ещё должен пройти, тот путь, который мне предстоит пройти сегодня. Будьте безжалостны! Будьте твёрды… В своей жизни я не сделал ничего, о чём бы жалел, разве только о том, что я слишком мало сделал! Но моя смерть, пожалуй, помирит и тех, кто не всегда был согласен со мной… Ах, отец, отец! Дорогой ты мой! Боюсь, что не выдержишь известия о моей смерти. Будь твёрд и ещё раз твёрд! Твой сын Андрей».

 Когда я перестала читать, на диване уже сидели незаметно вошедшие Маша с сыном, внучка и правнук деда Кондрата. Они были все во внимании и в ожидании чтения следующего письма.

 «Филиппа Лебедева я знал лично, — отозвался дед Кондрат, — тоже из работяг, слесарь. Вот что меня потрясает: откуда такая культура духа, мощь нежности и доброты в этих детях народных низов. Инночка, продолжай…».

 «Дорогая моя Галина! Я видел, как солнце опускалось всё ниже и ниже, и прекрасно понимал, что никогда больше не увижу, как оно будет подниматься с каждым днём всё выше и выше. Когда листья винограда на моём тюремном окне стали желтеть, потом с каждым днём всё больше и больше, пока, наконец, не засветились ярким пурпуром, чтобы затем поблекнуть и опасть, — мне это показалось очень похожим на мою судьбу. Так же неизбежно, так же неудержимо, как этот процесс умирания, истекает и оставшееся мне время. Никогда я ещё не видел умирающих листьев такой красоты, как нынче, вероятно, потому, что это было в последний раз… Но вот и умерли листья перед моим окном, опал последний листочек, наступил и мой последний час. Правда, листья снова вырастут…Только меня уже не будет. Никогда больше! Я умираю в конце старого времени для того, чтобы другие могли начать новое время. Что же мне печалиться из-за этого? Через пространство и время – прощай, Галина моя! Твой Филипп!».

 «Дедушка Кондрат, здесь письмо Бориса Алфёрова. Вы не знали его?» — спросила я.

 «Ну, как же, внученька, даже однажды пиво пили. Крепкий был парень. В конце сорок второго его тяжело ранило. Остался без ноги. Искалеченный, он боролся до конца. Казнён зимой сорок пятого в Бранденбурге. Письмо, которое ты сейчас прочтёшь, Борис тоже написал в камере смертников и спрятал в протез, который немцы с издёвкой передали нам, не подозревая, что в нём – бессмертные строки».

 «Дорогая Анна! Я в камере смертников. День и ночь скованы руки, их освобождают лишь для приёма пищи. Через крохотное оконце проникает ледяной зимний воздух. Батареи в камере тёплые лишь несколько часов в сутки. Днём температура не превышает десяти градусов. Тело изо всех сил борется с холодом, но безуспешно: не хватает внутреннего тепла. Голод гложет кишки. Постоянно голодаю, постоянно мёрзну. Ночью на соломенном тюфяке под одеялом ещё хуже. Приходится скрючиваться, как эмбриону, натягиваю одеяло на голову и пытаюсь согреть себя собственным дыханием… День проходит, похожий на другие, а я сижу и жду. Однажды, скорее всего в понедельник, дверь в камеру откроется, и назовут моё имя. Чиновник спросит: «Написал завещание?». И спустя некоторое время меня не станет. Так сугубо по-деловому обходятся здесь с человеческой жизнью. И это цивилизация? И так понедельник за понедельником, неделя за неделей, месяц за месяцем. Каждый понедельник берут по двадцать пять штук. Да, именно – штук!!! Таково чиновное определение человеческой жизни… Люди приходят и уходят. Но все как один идут на казнь твёрдо и мужественно, потому что знают, что их жертва не напрасна. Наступает новое время! Дорогая Анечка, передай всё наилучшее тем, кто был мне дорог. Твой Борис».

 К концу чтения этого письма я заметила, что дрогнул мой звонкий детский голос. Я впервые так близко почувствовала дыхание смерти, глубоко ощутила потерю близкого человека. Но овладела собой и начала читать письмо Александра Шолухова, казнённого в Бранденбурге.

 «Моя Валентина! Боль, раздирающая меня, туманит рассудок. Ты знаешь, что я боевой человек и умру смело. Я всегда желал только добра. Вершиной личной жизни было наше знакомство три с половиной года тому назад и наши глубокие настоящие радости. То было прекрасное время! Лишь поэзии доступны безоблачное счастье и вечная юность. Наши тучи вызваны войной. Это были облака забот и горестей. А всё это в целом составляло нашу короткую и большую любовь. Я уверен, что доченька станет сознательным и добрым человеком. Именно потому, что я тебя знаю, мне не страшно за жизнь и воспитание нашего ребёнка. Обнимаю и целую тебя, как в лучшие дни. Привет всем, кто меня ценит и любит. Прощайте! Всегда, вплоть до последнего мига, твой Александр!»

 «Сделаем перерыв, друзья, — сказал дед Кондрат, прикрыв рукой глаза. – Нет ничего тяжелее, чем оплакивать вновь и вновь такие потери…»

 Потом мы пили чай, разглядывали награды и документы старого партийца. Кондрат Васильевич не без гордости показал нам бронзовый орден «За заслуги перед Отечеством».

 Я уже собиралась уходить, начала прощаться с гостеприимным семейством, но дед Кондрат на какое-то мгновенье задержал мою руку и попросил: «Приходи завтра, Инночка, в это же время. Есть кое-что другое, новое. Обо всём должны знать русские люди и мои гости!»

 Глядя в синее мирное небо, я пообещала себе: покуда жива, буду свято беречь в памяти и образ деда Кондрата, и его друга Анатолия, и бессмертные письмена, которые звучат всякий раз в моём тревожном сердце как реквием.

P. S.

 Я — Урих Инга. Если честно, мне нравится моё имя. Иногда в хорошем, бодром настроении представляю себе: поднимается занавес и элегантный конферансье объявляет: «Для вас споёт Ингеборга!». А у меня-то и голоса почти никакого. Да и петь, по правде, не всегда хочется.

 Кто я? Немка по национальности, русская в душе. Вот уже шестнадцать лет моя сущность борется за право одной быть впереди. Иногда берёт верх моя немецкая половина, но чаще я прислушиваюсь к интуиции. Может, потому, что русская кровь, которая течёт в моих венах, насыщеннее по цвету, а значит, сильнее по духу.

Инга Урих, 2005 г.

Фото: https://pixabay.com/ru/

9